Сложные отношения

В связи с появлением впечатляюще омерзительного манифеста (от слова «money») американского ПЕН-сообщества, не могу удержаться от соблазна вытащить из архива свой текст, посвящённый взаимоотношениям деятелей культуры и власть предержащих. 

Как видно, история действительно движется по спирали, всё более ускоряясь.

***

Сложные отношения

Почему многие художники проявляют такие, казалось бы, странные для разумного человека левые наклонности? Мне кажется, тут копать надо не «направление разума», а «направление чувств». 

Талант, стремление к переложению переживаний в художественную форму — это вообще-то область чувств. Художник — всегда немножко эксгибиционист, ему хочется, чтобы читали, смотрели, обсуждали, спорили, ломали копья вокруг его произведений. Ничего противоестественного или, тем паче, зазорного в этом нет. Вообще, искусство — это резонанс. Если художнику удаётся ввести своего визави в состояние резонанса, чтобы он почувствовал то же самое, пережил то же самое, что и художник — это успех, жизнь в искусстве удалась. Метемпсихоз, одним словом. Чем больше резонанс, тем «лучше» искусство. (Вот, кстати, и ответ на вопрос, отчего дидактические писания «с идеей» всегда скучны.) Чем больше аудитория, тем больше резонанс. Художник — существо, жаждущее любви. Таким уж он рождается, «уродом». Неважно при этом, насколько любящими были его родители, семья, окружение — важен разброс между реальным и чаемым. Потребность в любви может быть настолько велика, что насытить её не в состоянии никакое семейное счастье и понимание близких. Художнику требуется больше. Просто — больше, и всё тут. Поэтому не стоит удивляться тому, что всякий художник стремится «в массы», к тиражам, выставкам и «чёсу» по провинциальным сценам вплоть до полного самозабвения, выпадения зубов, волос и прочих ужасов. А кто обещает нам, хехе, художникам, признание со стороны масс и сопутствующие этому признанию пряники? Левые, конечно же. Отдайся, говорят они, народным устремлениям, подмахни большинству, и мы обеспечим тебе миллионы половозрелых девиц, выпрыгивающих из трусиков при одном только упоминании твоего славного имени. Когда художник говорит «я творю для себя, мне плевать на мнение толпы», он, конечно же, хотя и совсем чуть-чуть, но всё-таки лукавит. Помните об этом, когда услышите очередные элитарные откровения. Ну, разве что откровенничать примусь я сам. 

Однако же деменция и распад умственно-чувственного пространства на территории современной РФ достигли таких пугающих масштабов и набрали такую обескураживающую скорость, что искренне и неудержимо тяготеющие к массе художники, осознав — или, точнее, почуяв — разверзающуюся перед ними бездну, резко качнулись «вправо». Запущенное Хуйлом и его верными хуйлопами расчеловечивание, снятие культурного слоя ведёт к тому, что резонанс не возникает — ведь для резонанса требуется определённый настрой, некая культурная платформа, а существо, барахтающееся в океане дикости, опростившееся до рептильных подёргиваний, не способно войти с художником в резонанс. Кроме того, художник тем и отличается от политика-впопулиста, что его интересует не резонанс вообще, а резонанс определённого качества, невозможный без культурной платформы. И тут перед художником встаёт вопрос: кто он — пузырь, надуваемый смрадом, исходящим от орептиливающихся масс, или нечто большее? И так получается, что художник, стремящийся сохранить сложность своего внутреннего мира для последующего раскрытия его перед публикой ради снискания всеобщей любви и поклонения, вынужден уходить в «элитарность», «отрываться от народа», противопоставлять себя одичалым — или равнодушным, на резонанс вообще неспособным, — ни на высокий, ни на низменный. Художник же, потакающий одичанию, сам себя унижает — и тем уничтожает. 

Это всё, что нужно знать о художниках и левизне, но не всё, что я хотел сказать. 

Странным образом эти размышления привели меня, смею думать, к разгадке того, что такое аристократия и как она получается, а также к пониманию, почему аристократия настолько важна и почему обойтись без неё невозможно. Взаимосвязь художника и аристократа очевидна: аристократ — инициатор потребления культурных ценностей, художник — их создатель. Первый нуждается во втором не меньше, чем второй — в первом. Это несовершенный, но плодотворный симбиоз, и, возможно, его несовершенство служит своеобразным залогом его непрекращающегося развития. Да и в генезисе левых движений аристократия сыграла далеко не последнюю роль. 

Почему хуйлоп, ворвавшись во дворец, протыкает штыком полотно, изображающее семнадцатую баронессу Чествик в виде Елены Прекрасной, протягивающей яблоко Парису, в котором так легко узнать одиннадцатого графа Ростерфильда? Почему он разбивает вазу династии Цинь и срёт в горшок с орхидеей? Потому, что всё это дворцовое великолепие ужасно сложно, и для того, чтобы его сохранять и поддерживать — я уже молчу насчёт того, чтобы преумножать — нужно этой сложности соответствовать. Хуйлоп, будучи животным достаточно сметливым, чтобы сопоставить сложность дворца с собственной простотой, рефлекторно отказывается от восхождения к сложности, и упрощает, как может: гобелен — на портянки, картину — в растопку, в вазу — насрать (хотя клозет с водопроводом буквально в двух шагах). Так проще! 

Аристократическая парадигма полностью противоположна. Аристократизм — это осознание необходимости облагораживания среды обитания, а, значит, нарастания её сложности, и, следовательно, улучшения и совершенствования себя для соответствия этой сложности, — и наращивание усилий по дальнейшему усложнению. Аристократия понимает, что удержание подданных в скотстве входит в противоречие с необходимостью облагораживать среду, а намеренное оскотинивание — делает облагораживание вовсе несбыточным, ибо оскотинивать прочих, не оскотиниваясь самому, невозможно. Аристократ гордится не предками как таковыми, а достижениями предков, и воспитан в стремлении эти достижения сохранить и преумножить, — что, опять-таки, в простоте нереально. Аристократ воспитывает своих потомков так, чтобы гордиться ими, и живёт так, чтобы им могли гордиться его родители и прародители. Аристократия на протяжении всей своей жизни проверяет и ранжирует традиции, сохраняя и укрепляя те, что способствуют облагораживанию и усложнению среды, и отметая те, что этому мешают. У аристократии крепкие, основанные на уважении, семьи и много детей, потому что человеческая природа несовершенна и даёт сбои даже при самых строгих и проверенных воспитательных методиках. (Мы над этим работаем, но прорывы ещё впереди, а жить нужно здесь и сейчас.) Аристократия, благодаря форе в потреблении и преумножении культуры и опыте управления, раньше буржуазии поняла необходимость эмансипации масс и возглавила этот процесс, избежав катастрофических потрясений, сохранив навыки управления, создания и укрепления авторитета. 

Аристократия осознаёт абсолютную ценность свободы — сначала для себя, потому что начинать с чего-то или с кого-то необходимо, а начинать с себя совершенно естественно и правильно, — и отстаивает её во взаимоотношениях с верховной властью: «мы, которые не хуже тебя, согласны признавать тебя, который не лучше нас, своим королём, если ты будешь блюсти наши вольности, а если нет — то нет». Какой трагический контраст составляет эта чеканная формулировка с московским «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Руси бьет челом холоп твой Ивашка княз Ондреев сын Голицын»! За два с половиной века так и не удалось вырастить аристократию как класс, несмотря на отдельные впечатляющие примеры. Слой оказался слишком тонким. Тут, конечно, неизбежно возникают вопросы: а хотели ли вырастить? А годился ли на это «человеческий материал», состоявший на добрых три четверти из ордынской «знати», безжалостно воспитуемой до этого в полном и безоговорочном подчинении ханской воле — поколениями? 

Конечно, идеальный образ аристократии не соответствует действительности во всей полноте, но идеал необходим, как ориентир. Аристократия, имевшая в голове такой идеал, добилась выдающихся успехов. Общества, где тирания растоптала или подчинила аристократию, по сей день влачат жалкое существование, ни в малейшей степени не соответствуя вызовам современности. Смутно осознавая это, подобные общества стремятся уничтожить модели, доказавшие свою успешность, — но раз за разом терпят поражение, отступая перед свободой и сложностью, идущими рука об руку. 

Поэтому, несмотря на происходящее прямо сейчас, я остаюсь оптимистом.

Оригинал (29.03.2015)